Отрывки из повести Марселя Марешаля "Николь".
(Сороковые годы XX века. Париж. Немецкая оккупация)
Десятилетняя девочка Николь много раз просила мать сходить с ней в луна-парк, но все впустую, мама была очень занята, днем она работала в кассе платного туалета, выдавала пипифакс и кусочки мыла, а ночью стояла среди проституток на вокзале, чтобы у Николь было белковое молоко и бриошь к завтраку.
Николь боялась ночного шума машин и песенки "Я тебя никогда не оставлю", которую крутили в бистро напротив, и грохота немецких сапог по мостовой, и собаки, да Николь очень боялась собаки, которая жила в подворотне и потом ее съели бездомные. Голова собаки лежала за мусорными баками, и все ходили смотреть, даже молочник ходил смотреть, но только сосед по лестнице, русский, закрыл глаза Николь перчаткой с лопнувшим "пальцем" и хрипло сказал: Не смотри.".
В субботу они пошли в Луна-Парк.
Русский был совсем старый, за сорок, он носил серое пальто, а на плечах - белый шелковый шарф, с обтерханной бахромой, и сигаретными ожогами. Мама Николь все равно ничего не заметила, по субботам она лежала голая на диванчике на кухне, подтянув колени ко лбу, и пила воду из под-крана, и говорила, как радио, на одной хриплой ноте: Сволочи... Сволочи. Сволочи". До воскресения от мамы все равно ничего не добьешься. Когда русский зашел за Николь, мама не встала с диванчика, она спала и скрипела зубами во сне. Мама устала. Ей делали спринцевание. Это больно.
Николь дала руку соседу. Она украла у мамы сетчатые перчатки, и подвела брови углем, она украла уголек в подвале, она обманула консьержку. Она очень ловкая, Николь, она украла еще платье для конфирмации, белое с букетиком стеклянных ландышей на груди, которое теперь жало в подмышках и соломенную плоскую шляпку с голубой лентой, мать хранила одежду для особых случаев.
Николь очень хорошо умела красть - хлеб, сахар, водку у матери, стеклянные шарики и цикорий у зеленщика. Потому что Николь очень любила, когда во рту горько, и русский соглашался с ней. Он тоже любил, когда во рту горько. Вот так. Николь поднялась на цыпочки и поцеловала его в губы - он не разжал зубов, закрыл глаза. В арке подворотни было сыро, несло гнилью, под башмачками Николь скользили капустные листья. И размокшие обрывки газет, теперь газеты в Париже печатают коленчатым железным готическим шрифтом, впрочем, их все равно никто не читает. У немецких солдат короткие штаны, я видела. Это неприлично. Николь схватила русского за пристегнутый сзади хлястик пальто и спросила:
- Мы поедем на трамвае?
- Нет. Мы пойдем пешком.
- Как тебя зовут?
- Придумай.
- Мишель? Филипп? Фелисьен? Виктор? Колен?
- Колен и Николь. - сказал русский и улыбнулся, спрятал рот под шарфом, и засмеялся, повторил "колени николь".
- Меня зовут Колен. Ты придумала. Теперь так будет всегда."
 |  |
"... Сахарную вату продают цыгане. Они плюют в нее, прежде чем продать, гадючим плевком, кто съест сахарную вату, тот сам станет цыганом и умрет от большой тоски. Его зарежут в парке. Ранним летом. В шесть утра. И положат на грудь мертвую рыбу и алую розу. Чтобы все знали, что произошло с ним. Не покупай мне сахарной ваты, Колен.
- Хорошо, Николь. Не куплю.
Колен и Николь шли вдоль забора к воротам луна-парка, и Николь слышала как невдалеке кричали зазывалы и лаяли ученые пуделя, в такт тянущему, по-еврейски мускатному тягостному перекату мехов итальянской карликовой гармоники.
- Это играют русские или цыгане? - спросила Николь.
- Вместе. - ответил Колен. Поправил галстучный узел. Ниже узла - застежка в форме серебряной рыбки с чистой воды глазкОм. Он не застегивал пальто, он шел, держа Николь за руку
- У тебя уже есть рыба на груди. Тебя зарезали, так?
- Теперь я куплю алую розу.
- Для меня?
- Для тебя, Николь.
Николь наморщила лоб, потерла пальцами под жесткой тульей шляпки, она ставила туфельки немного косолапо, как кукла на нитях, по эспланаде перед воротами луна-парка прогуливалась испитая женщина с корзиной сентябрьских роз за спиной. Розы из Граса, розы из Граса!
Русский купил розу и отдал Николь. С косо рассеченного стебля капала вода, Николь тут же прикусила срез и улыбнулась - во рту стало очень горько до онемения, цветочница добавляла в воду хинный порошок.
Близ узорной створки ворот стоял пьяница и отрывал от рулона билеты с плохо пропечатанной виньеткой,
Колен купил два. Ветер медленно и тяжело перемешал запахи конского навоза, газолина и перекаленного масла с ярмарочных жаровен"
 |  |
"...Они увидели русские качели с лебедиными головками, они увидели круглый бильярд и потешные стрельбы, и лоток с красными, как мясо, гвоздиками и маками из гофрированной китайской бумаги, они увидели индийские зеркальца нашитые на оранжевое сари танцовщицы и живого двугорбого верблюда, и шимпанзе, которая кормила грудью ребенка, хозяин напялил на обезьяну голубое платье-декольте и прицепил на плечо кормящей желтую шестиконечную звезду. Чужие люди, солдаты в расстегнутых кительках, обнимая девушек, стриженных "а ля гарсон", смеялись над кормящей и бросали в клетку хрустящую картошку. Русский жестко провел Николь мимо, опустив голову, и запахнув пальто так, будто его хотели насильно раздеть.
 |  |
Обезьяна кормила грудью рахитичного детеныша. Жидкий помет пропитал подол. Желтая звезда, как брошка, поблескивала на плече шелковым накатом.
- Я хочу дать ей розу. - топнула ногой Николь.
- Не надо - глухо отозвался Колен.
- Но я хочу. - Николь остановилась, потянула руку и увидела высоко острое лицо русского, выстриженный по-английски висок с тонкой сединкой, извилистую яму рта и такие глаза, будто он долго плакал один. На провалившейся скуле русского катышками свалялась пудра. Колен присел на корточки - глаза стали вровень с глазами Николь.
- Никому не отдавай свою розу, Николь.
В начале аллеи солдаты свистели им вслед. Один обернулся, нагнулся и выставил им вслед зад, крепко пёрднув сальными губами.
- Он сумасшедший. Почему обезьяне дали звезду, а ему не дали?
Русский ничего не ответил, стал беспомощно шарить в кармане портсигар. Над низким бордюром под органчик взлетали лебединые колыбели русских качелей, и чья-то узкая рука-гимнастка, обвилась вокруг золоченого шеста.
Николь стало внутри так, будто кто-то гладил ее по горлу меховым собольим лоскутком. Николь протянула горло, русский не коснулся ее. Только поправил шляпку и поддернул перчатки до локтя.
- Пойдем. Звезд на всех не хватает. Он пришел слишком поздно. Планетарий был закрыт.
- Колен. Я хочу качаться с тобой.
- Я тоже, Николь."
Shooting gallery
Золотые шары, это золото, литое золото, которое можно потрогать, округлив ладони, здесь так много золотых шаров и красных помпонов и драконьей чешуи и зеркал, и восхитительных ненужных вещей, и лопнувший ремень красной туфельки Николь, той самой с облупленным носом, починил за пять минут холодный сапожник, чемоданчик с инструментами был прислонен к ящику из-под апельсинов. Колен курил против ветра, держа папироску манерно, зажав ее - к себе между большим и указательным пальцем. Николь бросала пушистые шарики в манекены крытого тира. Черноусые господа и Белые Королевы, падали навзничь от ее меткого расстрела прямо в лоб, в рот, в грудь.
Хозяин дал ей полосатый леденец -тросточку и жестяную коробочку с черной жевательной лакрицей.
- Я - мадам Буссенар. Я стреляю без промаха.
- Мадемуазель - поправил русский, и подхватил Николь под попку на сгиб локтя.
- Стреляй, Николь! Не бери пленных.
Николь била без промаха с его невеликой высоты - как праздничная пушечка в конфирмационных кружевах.
Падали, падали, падали, легкие манекены.
Little girl with the piggy bank won at shooting
 |  |
- Однажды мне снилось, что меня зовут Доркион. - заметил русский и щелчком выбросил окурок - Николь проследила дуговой полет огонька.
- Как?
- Доркион. По гречески - Маленькая лань. Олененок. Дразнящий взглядом. Сантименты, звездная сыпь, ореховые глаза, ресницы персиянки. Пурпурная роза Каира. Я быстро проснулся, мне стало стыдно спать дальше. Меня звали назад. Связали запястья шелком и золотым волоском. Тянули как ребенка за помочи назад, в подушки, на шее у меня была жемчужная нитка. Одна моя подруга говорила: я люблю импотентов, с ними можно хорошо выспаться.
Николь ничего не поняла, и со всей тяжестью и гибкостью усталого ребенка соскользнула с его рук наземь, рядом с полной захарканной урной.
- Сволочи. Сволочи. Сволочи - важно повторила она вслед за мамой. Не слушая, приникла лбом к сетчатой ограде вокруг квадратного пруда, где плавали утки и гуси, посреди чернел полусгнивший плавучий "домик" конура. Утки хватали размокшую булку.
 |  |
Русский выкинул смешную штуку - встал на бетонный поребрик, раскинул руки, как акробат, прошелся "ниточкой" шаг в собственный шаг, будто по канату.
Николь захлопала в ладоши. Он был маленький и щуплый, когда он делал шаг - драповое серое пальто оставалось неподвижным, как гранитная плита с прямыми плечами, подбитыми наждаком и джутом. Наждак и джут, то что носят бездомные, спящие под мостами.
Ветер ударил в лицо. Николь поморщилась, протерла кулаком щеку, слизнула соленое.
- Колен! Смотри, мои глаза писают!
- Только не сегодня, Николь. Никогда не сегодня.
Русский договорился с карусельщиком, тот кивнул, спрятал купюру в карман обвисших штанов, открыл перед Николь легкомысленные воротца, девочка выбрала черную кобылу со стеклянными глазами в красной попоне. Оседлала и помахала рукой.
- Я уезжаю навсегда, Колен.
- Мое сердце с тобой, Николь.
- Я уезжаю. В Россию, в Марокко, в Медон к тете Мишель, в Гавр, в Нью-Йорк, в Лиссабон, я уезжаю!
Русский отвернулся и взмахнул рукой вслед. Карусель вздрогнула. Вздохнули регистры калиопа, заговорил черный бесшабашный органчик, кисейные юбки Николь задрались - она сидела по мужски на черной неживой лошади, оскаленная, как кошка на обочине дороги.
- Но! Но ! В Лиссабон, на Борнео, в Париж, на острова... на острова...
- На стеклянные острова. - внятно сказал русский - он шел вслед за кружением карусели, вел рукой по ограде... Ломал в пальцах белую папиросу и крошил третьесортный табак на туфли-лодочки с исцарапанными, как у Николь, лаковыми носами.
- Куда? Куда! - кричала Николь, черная лошадь уносила ее, и на деревянный круг карусели упала веточка фальшивого ландыша, в ледяное крошево, в пустоту.
 |  |
Что такое Стеклянные острова? - спросила Николь, на ходу жуя сосиску в горчичном соусе. Куски разрезанной вдоль булки падали ей под ноги на радость воробьям.
- Не знаю. Я знаю, что такое мел и солнце. - ответил Колен.
- Что такое мел и солнце - не отступала Николь.
- Компьень. Мел и солнце. Компьень. - отозвался русский и поймал Николь сзади, так как не ловил никто - Чур-чура я нашел.
- Компьень. Там живет мамин кузен, у него виноградник.
- А у меня луна-парк...
- Компьень? - обернулся, подхватив слово, немецкий солдат, засмеялась не к месту девчонка, крашеная вороной лошадкой. Челка вздрогнула. На голом предплечье - повязка алая с черным геометрическим паучком.
Русский шарахнулся и губы его побелели.
Он потянул Николь к павильонам комнаты Смеха, к Замку Привидений, к Яблоку Евы, к битве карликов в малиновом желе, к тирам и скетинг-рингу, где грохоча колесиками роликов, целовались на лету пары.
Николь не знала, что Компьен, мел и солнце, узкие бараки, шиферные крыши, собаки, далекая агония, бижутерийные косточки колючей проволоки - пересыльный лагерь для участников сопротивления, евреев и гомосексуалистов, куда ежедневно отправлялись с автовокзала в предместьях Парижа крытые овощным холстом, блюющие ненавистью и грязью человеческих естественных отправлений, грузовики.
Население Стеклянных островов, пассажиры, воткнутые друг в друга как сардины в консервной коробке, бились запястьями в борта грузовиков и орали, сквозь блевоту на последней своей карусели
- Мы уезжаем! Сволочи! Сволочи!
- Мы пойдем смотреть чудовищ в Большом аквариуме.
Николь поманила пальцем. Русский снова нагнулся. Она обняла его за шею. Поцеловала в бровь - от его шарфа пахло кельнской водой, ночным мужским потом и никотиновой окалиной на фильтре контрабандных сигарет.
- Я никуда не поеду. Я останусь с тобой.
- Навсегда. - подтвердил русский.
" Жареные каштаны, их бережный запах и крик и хохот из "Комнаты смеха", где кривые зеркала утолщали и удлинняли тела живых гуляк, приписывали воякам женскую грудь, перемалывали человеческие тела в вязкую массу, но дарили Николь - безумные колени мальчика - вольноотпущенника. Равняя Колена и Николь перед неверными стеклами в росте и возрасте. Мы те, кого колеблет мир, мы те, которые поколебали платформы мира, так походя, ударом каблучка. И над нашими головами в египетском сигаретном дымке проплывают грузовики и стеклянные острова, и знаешь, знаешь...
- Знаешь, Николь. Когда в феврале перед Масленицей зажигают фонари - они кажутся огромными шарами, напудренными прическами маркизы, огромные хлопья света, все льются на Москву снегопадами вполголоса, и заиндевелые морды лошадей застят их желтое океаническое свечение. Фонари сквозь метель, как ножницы у самого глаза - щелк! Еще одно движение и мы лишимся зрения. А ты сидишь на задней скамье пролетки, и голова запрокинута, и снежинки на ресницах и губах не тают под утро. И ворочается в гранитах старая черепаха, беспощадная река, английские верфи, коллекторы, отгороженные черными решетками. На спуске к реке, веерами, где гранитные скамьи, февраль, где улыбчивые сфинксы торчат напротив на открыточной набережной Искусств, там, внизу стоит пара - и она опускается на две ступени вниз, чтобы поцеловать его в губы. Он отстраняется от ее разомкнутых губ, как иностранец. На губах у него простуда. А в левой руке - разбитое горлышко пивной бутылки - розочка для фламандского приема кабацкой драки, ну как с таким грузом обнимать женщину. И тогда он роняет бутылочное стекло на набережные граниты и целует ее так глубоко, как течет река, как вбиты венецианские сваи в болота.
"...Над тяжелыми сто лет как отцветшими сиренями луна-парка взлетал расписной монгольфьер - прогулочный шар с корзиной, в которую щепетильные матери насажали пищащих детей. Вслед шару всплеснули белые платочки.
По кругу играла музыка. Смеркалось, как бывает в Париже, когда уже с десяти вечера комендант приказал по всем жилым кварталам соблюдать правила затемнения.
Ты слушаешь меня, Николь?
- Я хочу все видеть, Колен. Я скоро буду совсем старая. Я буду сидеть на балконе и сыпать пшено голубям сердечком или монограммой. Я буду пить кофе с молоком. Я не понимаю, что ты говоришь, Колен."
... Николь знала, как живет русский. Он часто не запирал дверь, в щелку тянуло мужским нежильем. Иногда Николь, когда никого не было, прокрадывалась в его квартиру, исследовала, как первопроходец, поджаберные недра его голодной и пустой комнаты. Двухпрограммное радио на подоконнике. Хлебница с плесневыми корками. Вечно не -заправленная постель. Твердая карточка женщины в соломенной шляпе, зачерствелой женщины, выставившей на продажу свои черные русские скулы, даже при одном взгляде на нее - ломило нёбо, словно наелась цикория. Синий граненый флакон "IRFE" с выдохшимися духами "для шатенок", поздравительные открытки, счета, книги на кириллице, этот хромоногий алфавит Николь называла греческими жучками.
Однажды, странствуя по квартире русского, Николь устала и заснула в продавленном кресле, подтянув колени ко лбу, так, как это делала мама. В ладони Николь дремал синий флакон. Он понравился ей. Сквозь сон ее подняли на руки, тиснули краденую игрушку - парфюмный саркофаг, стекляшку в карман платья. И она услышала так высоко, с еле уловимым акцентом, слова:
- Тяжелый и долгий август.
По радио передавали погоду и легкую музыку. Потом речь фюрера. Долгие подземные аплодисменты. Голос диктора с несвежим по мясницки жирным и сильным, эльзасским акцентом:
- Фокстрот - монстр "Я тебя никогда не оставлю".
Заковыляла отдаленная, как из под погреба, музычка. Русский передал спящую Николь с рук на руки матери.
Мама посмотрела на него, отнесла Николь и положила в прихожей, как кошку.
- Я не могу за ней следить. Я обязана Вам месье?
- Нет. - русский отвернулся.
Мама погладила его по колену и вверх по тощему нежному не по мужски бедру.
- У меня есть банка конфитюра. Я хотела обменять ее. Соседка дает яичный порошок и корсетные кости. Хотите, я отдам банку вам.
- Нет - повторил русский.
Мама хлопнула дверью, положила ему на плечи руки.
- Это ничего, что моя девочка приходит к вам спать?
- Нет.
Мама взяла его под затылок, так, что он вскрикнул, и укусила в губы. Опустилась на колени, потерлась скулой о брючные пуговицы.
- Нет. - русский прижал ее голову и тут же отстранил.
- Мальчишка. - сказала мама и вернулась домой.
Николь в полусне потянулась к ней.
Мать шлепнула ее по рукам больно и хлестко
- Поцелуй его завтра, маленькая дрянь. Он не опасен. Поцелуй, слышишь?
На нижней площадке ожила и грохнула респектабельная кабина лифта.
Николь и Колен смотрели музыкальное представление "Братья Фиорелли, Поющий и Говорящий Синематограф". Здесь танцевали клоуны в мешковатых комбинезонах синего бархата с солнцем на ягодицах и вышитых орхидеях на груди, длинноволосые мальчики, танцовщицы в непорочной застиранной кисее с бисерными инеистыми узорами по подолу. Одна целовала клоуна и ставила его в немыслимую фигуру кадрили. Жидкие дряблые локти акробата - выпивохи вяло шевелились. Темные сочные драпировки с непристойными картинами хлопали на ветру.
- Она красивая. - сказал Николь. - Я умею танцевать кадриль.
- Это не она. - возразил Колен и усмехнулся, тонко, левой стороной губы. Зрителям предложили за пять су складные стульчики, Колен, не задумываясь, высыпал мелочь служителю, сел сам и усадил на колени горячую, бледную до розоватости, Николь. Николь поерзала на нём и вспомнив материнские слова, поцеловала русского в жесткое "заглотное" яблоко на шее. Русский смотрел на сцену стеклянным пуговичными глазами, монотонно проводил по спине Николь узкой ладонью, от шейного хрусткого позвонка - до банта на платье - над копчиком.
- Это не она. В афише сказано - братья. Здесь нет ни одной сестры, присмотрись, какие у нее лодыжки, какие запястья. Это мужчина.
- Он переоделся в нее и теперь прячется?
- Самый лучший способ спрятаться - это навсегда переодеться.
Николь положила ему голову на плечо и уснула мгновенно. Легкое бисерное серебро слюны тянулось из горячего рта девочки. Русский достал чистый, неглаженый платок из брючного кармана, отер уголок рта Николь. Не удержался, оглянувшись, прижал платок ко рту, как чахоточный. На западе, за гребнями и фонарями корзинок колеса обозрения тлели полосы заката, багрового, средневекового театрального заката, неуместного, как вставная челюсть при поцелуе, или холодный душ с молотым белым перцем - прямо в глаза, упругой полицейской струей. Николь даже во сне знала, что когда в полицейских участках "пропускают через табак" арестованных, обязательно, после избиения ногами, в глаза им бьют водой с перцем из садового шланга. Мама говорила, что это очень больно, почти как спринцевание. Мама врала.
Здесь продавали воздушные шарики, здесь бросали кости и играли в наперстки, здесь в белых беседках щека к щеке танцевали стриженые пары, и женщина оправляла, насвистывая, завернувшийся край платья. Стрелка поползла по чулку вниз, на оттопыренной губке повисла шелуха тыквенного семечка.
Клоун выпустил мыльный пузырь, бросил соломинку и заплакал, тряся плечами, как цыганка.
Николь, проснувшись, испугалась.
- Пойдем домой.
Темные, вязкие, как в меду, табачные колечки вспыхивали на последнем солнце над парусиной навеса открытого бара. На газоне белели пустые пивные бутылки. Русский окунул голову в плечи, втянул щеки. Ему было холодно, но остановившимися зимними глазами, он следил за поступью алых башмачков Николь.
Черные плети декоративного терновника застили аллею. На крайних ветвях висела фальшивая жемчужная нитка с оборванным замочком. Колен обнял Николь за плечи, завозился с пальто, рассердился, сбросил его прочь на гравийную дорожку, укутал девочку пиджаком. Они уходили. Николь обернулась
- Пальто? Ты дурак....
- Мне не надо. - странно, через горло, сказал русский, черные перекрестья подтяжек портили несвежую рубашку с пришивным воротником и манжетами. Он оглянулся на брошенное пальто, верхняя одежда, как труп из подо льда чернела на обочине, рядом со скамьей, на которой тяжелобедрый матрос обнимал узенькую, как лезвие бритвы, женщину с чахоточными пятнами на груди.
- Я люблю тебя, Колен. - как учила мама, сказала Николь. - Дай сюда.
- Что дать?
- Дай сюда себя.
Ей было приятно целовать его над верхней губой, там где жалкие подкрашенные женской тушью, разведенной плевком, усы, как у молочника. Николь - отличница, солистка, первая ученица, трогала его брови, потому что родилась женщиной, потому что знала, что просто так мужчина не сбросит пальто и не останется в одном шарфе и рубашке и в этих ужасных штанах с самодельной штопкой на коленях.
Она целовала, как голуби клюют, как бьют часы, как падают капли в ржавый жестяной раструб водостока.
Николь оглядывалась на ночные кафе, откуда пахло жареным на шпажках мясом и взорванной кукурузой. Ей было все равно. Над головой хлопали крыльями черные горлицы Парижа, голубая вода лилась из раковины в руках фонтанной женщины, из пекарни несли в охапках поджаристые рифленые батоны. Парижане не могли их есть.
Только оглядывались на пособника пекаря, как он несет хлеб в казармы на набережной Цветов, где давно уже не стояли букинисты. Обрывки старинных книг плыли вниз по течению Сены, и собаки мочились на разоренные солдатами книжные лотки.
Николь целовала русского в подбородок. Прихватила его челюсть снизу, чтобы не дрожала. Уперла руку в свой кисейный бок. Тяжелый чужой пиджак давил на плечи. От него пахло духами, как от маминого белья.
- Волки смотрят на Париж. - глядя в темноту аллеи, будто ожидая друга или письма, сказал русский. Перемялся на корточках - затекли икры. Сонный большой луна-парк, весь в карамельных огнях, в распутном стамбульском золоте, рассыпался по огороденным холмам. Прошлогодние шаги, голодная пища Парижа, запеклись поцелуйной коростой на дорожках луна-парка. Живая луна огрызком, вставала по-мусульмански над серебристыми липами близ лодочных станций.
Николь ослышалась и повторила вслед за ним, как диктант.
- Вол-ки смо-трят на Па-риж.
 |  |
- Париж построили волки. Люди сказали им - постройте нам город. Волки сказали "да". Волки носили бревна и кирпичи. Волки стирали до крови лапы. Волки построили для нас Париж. И люди сказали "Спасибо". И стали жить. Волки пришли к людям, встали на задние ноги и заглянули в окна. И сказали: Дайте нам хлеба и молока.
А люди сказали. "Никогда" и выстрелили волкам в лицо.
- А волки, что сделали волки? - спросила Николь - не слушая, она жадно почти наяву ощущала опасность от этой нищей полутемной аллеи, от близкого запаха гусиной стриженой травы на газоне, от гортанной польки "Розамунда" из пивной забегаловки, где боши обжимали потных одинаковых, как яйца, стриженных женщин. Луна-парк, лупанар, гулял в ночь с субботы на воскресение. На ниточках, приклрепленных к вагам дергались марионетки. Мягкие пульки тира были метки, как поцелуи Николь в темноте, на границе парка. Она прислушалась к тому, что шепчет русский.
 |  |
- Волки смотрят на Париж, но нас с тобой там уже нет. - Николь зажала рот Колену, ударила его в гулкую грудинную кость костяшками согнутых пальцев.
Потому что те, что спешили, круша подошвами гравий бьют куда больнее. Николь сдернула с плеча пиджак - тиснула в руки русскому. Сказала, высоко и хрипло, как взрослая:
- Бегите, сукин сын. Она топнула ногой, как карусельная лошадка. да, те карусельные, те золоченые с белыми стоматологическими зубами, те, в яблоках, прободенные витыми шестами, под американскими седлами, те, сумасшедшие, вечно на кругу, которым наплевать на всадников, в коричневых рубашках, в коротких баварских штанах, на нежных оккупантов, оседлавших парижские карусели, на холщовые сумки с багетами, порнографическими карточками и бутылками вина - которые только и ждут отправки в Германию на посылочном пункте главного почтамта.
Николь не глупая. Она рвала край подола, быстрыми, как у сестры милосердия, пальцами, потому что мать говорила ей, что если ты родилась женщиной, ну же, ну, ты родилась женщиной, смотри, у тебя там внизу разрезанный пирожок, не стесняйся, выше нос, Николь, так со многими случается. Слышишь, как месят гравий шнурованные ботинки. Это не за тобой. Пусть подвесит руку, перекосит повязкой лицо, пусть набросит удавку твоей кисеи на шею первому, кто выйдет из темноты под коньчный маячок - полуживой фонарик луна-парка в листве.
Она знала, что русский отсутствовал по две недели, бросал дверь не запертой, ни о чем не предупреждал консьержку, приходил заполночь с женщинами, с которыми никто не будет спать, с мужчинами, с которыми скучно пить, передавал свертки и банковские стопки денег. Иногда они уходили вместе на всю ночь
Он возвращался под утро, и стучался к маме в стену. Та выходила в чем была, запахнув голые плечи в драный халат, принимала от него очередной сверток - махровое полотенце все липкое от пятен ружейной смазки. И говорила
- Ты сумасшедший. Боши свернут тебе шею, тебе мало большевиков? МакИ даже не поморщатся, если тебя расстреляют или отправят в Компьень.
- А что такое Компьень? - русский чистил пилкой ногти, шикарно, буквой "S" изогнувшись в дверях.
- Это мел и солнце. Это концентрационный лагерь - резко, как плюют в лицо, ответила мама и хлопнула дверью. И даже задвинула щеколду.
Потом мама прятала свертки под ванной, и кричала на Николь если та спрашивала о них. Кричала сорванным, синеватым, как пламя спиртовки, голосом.
- Молчи, маленькая сучка.
 |  |
- Месье. Ваши документы. - их было шестеро и Николь не запомнила никого из них.
Отпрянула, смотрела, как с плеча русского пополз пиджак, как черными анемонами распахнулись шире прошлого одуревшие глаза, как дрогнули изъязвленные вечной простудой ноздри. Да никогда он не был простужен, какого черта у него вечно кровь на перемычке ноздрей, какого черта он нюхает с обструганной спички на зеркальце своей порошок, почему он полез в карман, и щурясь от света охотничьего фонаря протянул распахнутую обложку паспорта апатрида в гнилом переплете под тисненую кожу, словно защищаясь.
- Месье - повторил голос. - Ваши документы. Это вы покажете шлюхам. Чья это фотография?
- Моя. Я похудел и постригся - ответил русский. Его подняли под мышки. Один светил. Второй добродушно размахнулся и с ноги дал русскому в пах, а когда тот согнулся и сплюнул тяжелое и красное, повторил удар - под челюсть. Его держали за руки и били, как плясали сраного казачка, наотмашь, как попало. Но всякий раз в цель.
Когда он перестал кричать, его вырвало им под ноги, человек с фонарем спросил:
- Девочка с вами?
- Я один... - спросил русский,на шею с подбородка капало, в паху растеклось темное пятно мочи.
Фонарь пошарил по кустам, по белесому гравию. Никакой девочки в аллее не было.
Русского повели прочь, поддерживая под локти. Молодой с фонарем сунул ему в зубы папиросу и позволил прикурить от своего окурка, почти поцелуем, как поступают на рассвете марсельские педерасты - огонек в огонек. Когда русского грузили в машину, он вцепился в бортик разбитой кистью руки, оглянулся, один из шестерых, с нашивкой младшего чина СС, ударил его рукоятью пистолета по лучевой кости.
Задернул полог. Медленно и сыто взрыкнул мотор.
Николь в оборванной юбке, белая и пустая внутри, как воздушная кукуруза, которую продают на мосту чистильщики сапог, брела по луна-парку, искала выход. Скоро пойдут первые трамваи. Скоро откроются магазины и парикмахерские, и пойдет по своему испытанному рейсу на стеклянные острова кораблик - мушка. На задворках павильонов работники луна-парка готовили еду, несло свиными шкварками и тушеной капустой. Два акробата на перекрестке парковых дорожек разминались, подстелив прямо на парную, ранней осенью беременную землю, полосатый коврик.
Они улыбнулись Николь. Николь ответила кивком и прошла мимо.
Смотритель влажной суконкой полировал бока черной лошади на круге отцветшей за ночь карусели.
Он бросил тряпку под ноги и хлопнул себя по ляжкам.
- Хорошая девочка.
Николь поцеловала пальцы и, как священник, благословила его, не глядя.
В жасминовой аллее, над которой нависли плети жестких листьев, молочными пламенем белели колени Николь.
Последние ласточки прошивали контурные карты неба - стеклянные острова Парижа, где никому не хватает угля, любви и хлеба.
Николь долго ехала домой на трамвае, вышла на кругу возле кирпичной школы, заглянула в пару знакомых магазинов, отсчитала мелочь, купила бутылку порошкового молока.
Мать стояла на лестничной площадке, курила пятую (она всегда бросала курить на выходных, слышишь, только пять и не затяжкой больше). Двери квартиры напротив были опечатаны. На широких белых лентах смазанно маячил чужой горбоносый орел.
Мать замахнулась, но не ударила Николь.
- Иди спать. - сказала мама. - и сорвала, брезгливо, с корсажа Николь уцелевшую ветку стеклянного ландыша - Он больше не вернется. Они уже приходили и спрашивали.
Николь кивнула.
Волки, медленные волки, так и не перелинявшие с лета, шли по улицам, слизывали соленые шаги поздних прохожих, трассирующие следы шин, окурки, слюну, кровь и серебристую патину липовых и каштановых листьев.
В баре напротив опять завели ненавистный квакающий фокстрот "Я тебя никогда не оставлю".
Игла поскользнулась, поперхнулся раструб допотопного граммофона. Волки отдали честь пустоглазым витринам. Невероятно ясно, страшно блеснули кавказскими ножами трамвайные пути.
Николь села у двери русского на корточки и сказала:
- Сволочи.
- Спи - отозвалась мать и ушла.
Николь спала очень долго.
На карусельной пряничной подлодке медленно поворачивался плоский стеклянный остров - Париж. И темная, терновая вода ходила, как зверь, в оккупированных продухах набережных спусков.
Вечером убрали волков. Вымыли добела вывеску луна-парка.И снова завели золотистые ульи карусели.
Далеко взвизгнул на повороте шинами грузовик.
Николь проснулась и облизнула теплые чуть опухшие пальцы.
- Завтра мы снова пойдем в луна-парк. - обещала девочка в скважину опечатанной двери. И глупо стукнулась кулаком в драповую обивку.
- Я люблю тебя, Колен. - сказала Николь."
Писателя Марселя Марешаля не существует. Я благодарен ему за это.
